Спектакль «Обломов. Эпизоды»

Лирическая трагикомедия в 2-х действиях

Споры об этом романе не утихают с момента его создания, а герой так и не разгадан... Тем и интересен. Парадоксальный и неисчерпаемый, актуальный по сей день, уникальный «Обломов» в Москве – на сцене «АпАРТе»!

«Редкий роман обнаруживал в своем авторе такую силу анализа, такое полное и тонкое знание человеческой природы вообще и женской в особенности; редкий роман когда-либо совмещал в себе две до такой степени огромные психологические задачи, редкий возводил соединение двух таких задач до такого стройного целого», писал о романе Ивана Гончарова «Обломов» известный критик 19 века. Парадоксальный и неисчерпаемый, сильный не интригой, а тончайшим наблюдением над внутренним миром человека, этот роман и по сей день является одним из лучших исследований русского характера и откровением для многих поколений.
Путешественник и переводчик, писатель и чиновник, поклонник Белинского и цензор по должности, Гончаров и сам был неисчерпаем и парадоксален.

Определение «загадочный писатель» применялось к нему куда чаще, чем к любому из классиков русской словесности. В путешествиях занимали его не величие и мощь ураганов и бурь, не роскошь музеев и празднеств, но более всего, и даже исключительно, — мелочи обычной, повседневной жизни. «С неиспытанным наслаждением, — рассказывал Гончаров, — я вглядывался во все, заходил в магазины, заглядывал в дома, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно. Чем смотреть сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; с любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки с корзинками на плечах... В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю, как и что делают, как веселятся, едят, пьют»...

Его уравновешенность и вдумчивость нередко принимали за апатию и бесстрастность. Итальянский филолог Анджело де Губернатис так описывал внешний вид романиста: «Среднего роста, плотный, медленный в походке и во всех движениях, с бесстрастным лицом и как бы неподвижным (spento) взглядом, он кажется совершенно безучастным к суетливой деятельности бедного человечества, которое копошится вокруг него». «Видно, мне на роду написано быть самому ленивым и заражать ленью все, что приходит в соприкосновение со мною», — охотно поддакивал сам Гончаров. Но достаточно прочитать его небольшой этюд, где на пространстве немногих страниц рассеяно столько ума, вкуса, глубокомыслия и проницательности, и приходит осознание: пресловутая лень – лишь маска...

А что же самый знаменитый его роман, споры о котором не утихают с момента создания и поныне? Критики то и дело пребывали в замешательстве: художественный метод, которым написан «Обломов» – как будто реализм, да? Да. Но какой-то... Ммм... мифологический. Поведение главного героя – реальность? Или все же символ? А сам герой – «неизбежное явление переходной эпохи; стоит на рубеже двух жизней: старорусской и европейской и не может шагнуть решительно из одной в другую» (Дмитрий Писарев) или же «резюме русской истории» (Василий Розанов)?

Современными роману критиками Обломов был решительно зачислен в герои отрицательные. Впрочем, не без исключений: А. Дружинин в те же самые годы заметил, что «Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви». А в годы советского периода истории России, которые ныне именуют «застойными», Илья Ильич вдруг стал восприниматься как герой сугубо положительный, выразивший своей жизненной позицией кредо недеяния в условиях скверной действительности, разочарование умного и честного человека в самой возможности настоящей деятельности. На рубеже ХХ-ХХI вв. об Обломове и вовсе стали говорить как о борце с наступающим прогрессом (в его бесчеловечной ипостаси).

И все-таки этот герой так и не разгадан – тем и интересен.

Его истинная оценка вложена автором в уста Штольца – персонажа, по мнению А. Чехова, не внушающего никакого доверия и на три четверти ходульного (тем парадоксальнее и ярче звучит правда!): «В нем дороже всякого ума честное, верное сердце! Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот – никогда Обломов не поклонится идолу лжи. Таких людей мало; они редки; это перлы в толпе!»

Таким – искренним, но до конца не разгаданным – предстает Обломов и в спектакле. В знаменитом халате, похожем здесь на мягкую кольчугу (что не может не казаться символичным). Рядом с брызжущим энергией Штольцем, что весь в зеленом как оголтелый сорняк — манипулятором, которому нужна по соседству искренность, чтобы постоянно мять ее своими неуемными пальцами. Рядом с конфетно-розовой Ольгой, тщеславной куколкой, глядящей в новые пигмалионы...

Рядом – но не с ними. Его передвигают и подвигают «обжечь ноги на Везувии, исходить Швейцарию пешком, ехать, когда все едут и беспокоиться о том, зачем англичане послали корабли на восток, самому надевать чулки и сапоги... Знать, что такое умолот...». Но им не удалось. «Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего», — звучит последней аккорд печальной любовной истории. «Нет...нет...» – отвечает Ольга, несостоявшаяся «путеводная звезда».

Обломов остается рядом с преданным Захаром и Агафьей, пыльной сиренью, удивительно точно подставляющей плечо... Рядом – и тоже не с ними. Его так никто и не понял.
В спектакле всего пять персонажей. Прекрасная волнующая музыка. И удивительная сценография, главным элементом которой становится Одеяло – оно и покров, и ширма, и волны, и жизненные обстоятельства. Одеяло – облако-трон для Ольги, объясняющейся в любви, календарь, отсчитывающий время и всеобъемлющий символ пространства. Одеяло – мебель. Одеяло – путы, пелены (когда вплотную надвигается свадьба). Одеяло – черный коридор в небытие. Оно сворачивается в кокон, из которого, кажется, уже не выбраться. Оно то расползается в ковер, то скручивается в омут. И уползает, как жизнь, за кулису.

Спектакль звучит как романтическая баллада, как загадочная Casta Diva Беллини – одна из наиболее знаменитых и сложных для исполнения итальянских арий для сопрано, которую так любил бедный Обломов. Звучит как заклинание: не ломайте чужую душу, тем более столь кроткую и светлую, тем более такую как перл. Или бриллиант. Да это и невозможно. Гордыня, как всегда, и бессмысленна, и опасна. И новый Пигмалион, какими бы благими порывами не тешил он свое тщеславие, рискует сломать не только чужую, но и собственную судьбу.